Я любил слушать, как Барни играет. Меня всегда поражало, насколько быстро он разучивал все новые и новые произведения; каждый раз, заходя в его комнату, я слышал то Бетховена, то Шопена, то просто наугад вспомненные им мелодии. Хотя, конечно, были и любимые, – те, которые звучали в доме день за днем, скрашивая наше одинокое существование. Их было слышно в любом уголке дома: и внутри, и снаружи. Бывало, я выходил посидеть на крыльце, поиграть в гляделки с сорняковым парнем, как вдруг пространство заполняла прекрасная музыка – излечивающая, спасающая. Гляделок не получалось: все мое внимание было поглощено ею.
И все-таки эти моменты я любил проводить непосредственно рядом с Барни: я садился на пол или еще куда и слушал, слушал, пока звуки не стихали. Иногда он поворачивался и спрашивал, а какой момент у тебя самый любимый? какой самый сильный, по-твоему? самый пронзительный? И я вставал с пола и тыкал в ноты, или просто напевал, но чаще всего настолько боялся сфальшивить, что все–таки отрывал свой зад от паркета.
Сейчас ничего такого нет. Барни перестал играть, и дом замолк.
Тишина.