В последнее время мне все чаще хочется что-нибудь написать, и все чаще это желание натыкается на стену духовной недостаточности и разбитости, которые так присущи мне этой осенью. Вокруг меня происходит масса разнообразных вещей, жизнь все еще не остановилась, а мне легче рассказать о последних в этом году срезанных розах из сада, которые стоят рядом со мной на столе в стакане, или о том, насколько красив двор моего родительского дома в октябре. Все, что меня окружает и что я вижу - наполнение моего мира, то, что я готова воспринимать здесь и сейчас; и это единственное, что все еще заставляет меня двигаться вперед, а не застревать в собственной голове. Я искренне радуюсь своей способности получать удовольствие от простых вещей, от тех же роз, например, от того же вида на двор. Все чаще я покупаю кофе на вынос, чтобы, обхватив горячий стакан замерзающими руками, гулять по улицам и аллеям, усыпанным уставшими листьями, благо, в Академгородке полно мест, где таким зрелищем можно насладиться сполна, не слишком часто натыкаясь на прохожих. Иногда я задаюсь вопросом, что было бы, не умей я отвлекаться от постоянно гложущих меня мыслей, от своей внутренней борьбы? Как справляются с этим люди, на это не способные? Без возможности душевно улыбнуться внешнему, без попыток убежать от внутреннего - что это, как это? Что стало бы со мной в таком случае, если даже сейчас, имея эту способность, я становлюсь все тяжелее для других людей? Вчера мама расплакалась из-за того, что мне, по ее мнению, на все наплевать, что я настолько черствая и безразличная, что у меня такой "тяжелый характер". Сначала она ругалась, а потом, когда я ушла в свою комнату, не в силах дальше слушать эти слезные причитания, она пришла ко мне с объятиями. И с жалостью. Ей было меня жаль, представляете, она мало что знает о том, что происходит и что делает меня все более закрытой, но ей все равно было меня жаль из-за того, что я, как она думает, в итоге останусь одна. Как же ты такая будешь, говорит. Почему тебя не пугает, что у тебя становится все меньше друзей, говорит. И обнимает. И плачет. Я не знаю, что ей сказать, она не верит, что мне достаточно тех немногочисленных людей, которые меня окружают, что мне не так уж плохо живется, что мои чувства не такие уж атрофированные. Как-то раз, когда я рассказала ей сюжет "Постороннего" Камю, она на полном серьезе предположила, что я, похоже, тот самый Мерсо. Помню, меня это шокировало. Моя мама считает, что внутри у меня то же, что и у человека, который спокойно отнесся и к смерти матери, и к совершенному убийству, и к собственной казни. Я не поверила своим ушам, а она лишь пожала плечами. Конечно,- говорит, - в книге все преувеличенно, но ты действительно похожа. Я не знаю, как объяснить ей, что это совсем не так.