Мы сидим на веранде. После инцидента с пустой комнатой у нас состоялся короткий разговор, после которого..ну, собственно, после которого мы и оказались на веранде, а потом, уверен, окажемся еще в тысяче мест.
Я сижу на две ступеньки выше, поэтому не вижу его лица, да мне и не надо; его лицо я помню гораздо лучше чего бы то ни было, иногда у меня даже возникает ощущение, что кроме него я вообще ничего и не помню. Мы смотрим на раскинувшееся перед нами поле, на краю которого стоит наш дом. Оно заросшее и очень красивое, а если долго всматриваться, то может показаться, что из зарослей сорняков на тебя точно так же кто-то смотрит, смотрит внимательно, изучающе. Когда Барни досматривает до такого состояния, он отворачивается или вовсе уходит в дом. Говорит, ему и моих взглядов достаточно. Не знаю даже, это такая претензия или просто констатация факта?
В этот раз тайный наблюдатель все никак не появляется, поэтому мы сидим вместе довольно долго. Барни расслаблен, и мне это нравится. Хотя, надо сказать, мне нравится и когда он зол, и когда весел, и когда молчалив, и когда разговорчив, и мрачен, и воодушевлен, и груб, улыбчив, мягок, скучен, интересен,красив, уродлив, сидит, лежит, стоит, красный, белый, синий, губчатый, пористый, пустой, свободный и вообще любой. Мне не нравится только, когда его нет совсем. Думаю, это стало понятно еще раньше, когда я не нашел его на деревянном стуле.

Где-то между "пористым" и "пустым" он еле заметно дергается, чешет руку и спрашивает, был ли я когда-нибудь на похоронах. Вопрос как вопрос, поэтому после секундного промедления я выпускаю воздух из легких, говорю "смотри" и закатываю левую штанину.
- Вот здесь, - я провожу пальцем по темной полосе, - у меня след от огромного венка с железными прутьями, который я держал, когда несли гроб. Я называю его "похоронная отметина".
- Не слишком-то благозвучно, - замечает Барни, слегка повернув голову в мою сторону и без видимого интереса разглядывая шрам.
- Да уж.
Я оставляю штанину как есть и снова вглядываюсь в сорняки.
- Наблюдать похороны довольно занимательно. Я тогда впервые увидел покойника в живую, хаха, такая вот ирония. Я поцеловал его в лоб и сказал "спасибо за все", а потом отошел и просто встал рядом. Кто-то сказал мне не стоять на пороге, я уж не помню почему, что-то связанное с плохими приметами на похоронах, и это тоже показалось мне весьма интересным фактом. Потом мы вышли на улицу, погода была просто прекрасная; повсюду летали бабочки, а одна из них села на мой венок и стала ползать по искусственным цветам. Меня, помню, так заворожило это зрелище, что я даже забыл, где нахожусь, и что думать должен не о живых бабочках, обманутых цветами, предназначенными для могилы, а о самой могиле и о покойнике. Вот примерно во время этих мыслей я и чиркнул себя по ноге, случайно, конечно, но я до сих пор рад, что так случилось. Когда смотрю на свою отметину, всегда вспоминаю бабочек.

Барни еще раз смотрит на мою ногу. Мы молчим некоторое время, а потом я снова начинаю говорить .

- Но самое любопытное - это люди, что же еще. Было очень много стариков и старушек, в конце концов, хоронили мою бабушку, и большинство из них я видел в первый раз. Я останавливался на каждом, многим придумывал истории знакомства с умершей, и знаешь, даже вгрустнул. Почти все из них плакали, а меня мучил только один вопрос: они плачут из-за своей потери или из-за того, что понимают, сколько осталось им самим? Все-таки все они были примерно одного с ней возраста, у всех был один старт. И вот представь: ты бежишь, бежишь,несешься, очертя голову, а когда смотришь по сторонам, видишь, как один за другим сходят с дистанции твои товарищи. И бежать все тяжелее, и тех, кто рядом, все меньше. И ты понимаешь, что в любую минуту можешь стать следующим. Лично меня такие мысли ужасно подавляли бы, будь я на их месте. Я бы тоже плакал.
А потом я увидел старичка. Он зашел в дом, попрощался с бабушкой и ушел, не дожидаясь, когда гроб повезут на кладбище. Все это время он молчал, казалось, полностью уйдя в себя. И даже не заметил, что я вышел за ворота вместе с ним и взглядом проводил его до самого поворота. Он шел медленно, скрючившись, опираясь на трость, и впечатление создавал какое-то слишком унылое даже для похорон. Хотя тут я, наверное, ошибаюсь, потому как уж явно не мне судить о том, насколько унылым человек должен быть на таких мероприятиях.
Так вот, он ушел, а я сразу побежал обратно и спросил у своей тетки, кто это был. Она сказала, что не знает и вообще его не заметила, и я сомневаюсь, что его кто-то заметил, кроме меня. Ему я тоже придумал историю. Очевидно, он был незаметным славным деревенским парнем, который однажды, десятки лет назад, влюбился в девушку, приехавшую в эти края из другой страны, и так никогда ей не признался. И вот она умерла, и он видит её мертвое лицо, бывшее когда-то таким молодым и прекрасным. Я бы на его месте тоже ушел домой сразу. Возможно, меня даже ждала бы жена. Но в этот день я бы не стал с ней разговаривать.

Барни встает со ступеньки, отряхивает зад и поворачивается ко мне.
- Он опять смотрит, так что я пошел. Потом расскажешь, что было дальше.
С этими словами он перескакивает через оставшиеся ступени и исчезает в доме. Я молча продолжаю смотреть в поле. Тайного наблюдателя я заметил еще минут семь назад, хорошо, что Барни на это всегда требуется больше времени, иначе он не дослушал бы про старика.

- Такие дела, - обращаюсь я к сорняковому парню, - такие дела.