Мы с Барни не разговаривали уже неделю. А может и две. Если честно, я уже давно потерял счет дням, еще с тех пор, как у нас закончился настольный календарь, то есть, пять месяцев назад. А может и семь. Или десять. Говорю же, сбился, порядочно сбился.

И вот он как ни в чем не бывало заходит на кухню, садится за стол и молча принимается за оставшийся с моего вчерашнего ужина сэндвич. Ничего удивительного, в принципе, если бы это не был первый случай нашего столкновения в доме за те самые вроде-бы-две-недели.

Так мы и соседствуем в одном маленьком помещении: он - сидя за столом, я - спиной облокотившись на холодильник. Никто друг на друга не смотрит. В тишине слышны только чавкающие звуки (Барни частенько не закрывает рот, когда жует, объясняя это тем, что главные вкусовые рецепторы у него расположены у самого основания челюсти; будь я проклят, если скажу, что понимаю, причем здесь это) и удары капель о ложку, лежащую в раковине. Не сказал бы, что меня это раздражает, я с некоторых пор вообще мало чего могу сказать о себе или о мире в целом. Вполне возможно, это как-то связано с окончанием календаря, но и в этом я тоже уверен не до конца.

-Ты уже поел?
-Да.
-Ничего ведь, что я съел твой сэндвич?
-Ничего.

Теперь остаются только капли в мойке.

-Ты влюблялся когда-нибудь?

Вот всегда так. Барни приходит, Барни спрашивает, Барни слушает, Барни уходит и снова оставляет меня одного. Интересно, он хоть понимает, насколько сложно мне потом снова привыкать к молчанию? Вряд ли он вообще когда-нибудь об этом задумывался, так что это все неважно, и я начинаю свой рассказ кивком головы.